Нам кажется, что мы мечтаем о любви или о страсти. Мы думаем, что соблазнительны именно эти яркие переживания, эта боль, эта радость. Поддаваясь соблазну, мы порой разрушаем все вокруг ради недель или месяцев беспамятства, упоительной полноты бытия, величайшей из иллюзий человечества — вечной непрерывной абсолютной любви. Но по-настоящему счастливыми нас делает близость, возможность быть собой наедине с кем-то, кто не отвергает, не судит, не осуждает и так же доверчиво предъявляет себя — со всеми морщинками и несовершенствами. Об этом колонка нашего постоянного автора Ольги Нечаевой.

Я не заметила ее с первого взгляда. В 14 лет мой первый взгляд привлекали вихрастые подростки с пробивающимися усами. Я перешла в новую школу и никого еще толком не знала, пытаясь нащупать свое место в стае, и вот эти первые недели я ее не помню. А потом мы всем классом поехали в Питер.

В тот день лил дождь, раннее, холодное питерское утро. Мы только что сошли с поезда и шли за учителем по пустым утренним улицам в какую-то районную школу.

Она шла впереди, переламываясь в талии от тяжести баула. Тонкая, как весенняя веточка, хрупкая, как фарфоровая куколка, казалось, это ее несет по ветру за огромной сумкой. Я сначала заметила сумку, а уже потом — ее.

О том, что меня всегда считали сильной, уверенной, неприступной, я узнала намного позже. На самом деле я была типичным подростком: клубок противоречий, страхов, манерности и вызова. Я не очень умела заводить беседы и предпочитала отсиживаться в клетке с надписью «мне никто не нужен». Но ее сумка была такая большая, а она такая хрупкая, что я подошла и молча взяла у нее из рук сумку и понесла.

Мы стали неразлучными подругами, будучи совершенно разными. Я приходила в гости из своей профессорской квартиры в ее панельную однушку, полную беспородных собак и котов, и она кормила меня макаронами, потому что на большее тогда, в 90-х, им не хватало. Мы встречались в метро, и, хотя я знала, что она опоздает на 40 минут, я приезжала вовремя и ждала. И это не раздражало, просто вот она такая. Мы мечтали о наших разных жизнях, но мечтали вместе и добивались, каждая своего, с цепкостью подростков 90-х. Мы параллельно влюблялись в подходящих и не очень мальчиков и выхаживали разбитые сердца друг друга, щедро заливая их шампанским и дешевым вермутом.

«Посмотри на себя, ну кто так шьет!» — делала она мне страшные глаза и волокла меня в туалет перед вечеринкой, подправлять и подкалывать мою кривую юбку. «Слушай, ну, может быть, переживем?!» — ругалась я, когда она в очередной раз мыла кухню под моими ногами, вместо того чтобы присесть и попить чаю.

А потом мы выросли — я ушла в бизнес, ездить по заграницам и строить карьеру, она ушла в свое призвание, безденежная, бесконечно упорная, и счастливая. В трудные времена она убиралась в моей новой трехкомнатной квартире, а я платила за все в кафе — и даже эти различия не оставили кругов на глади озера нашего доверия и какой-то… близости, что ли. Она — единственная из подруг, с кем я могла разрыдаться, и она гладила меня по лицу и называла «малыш», хотя «малыш» был директором, имел иномарку, пояс по карате, репутацию железной леди и выше нее на целую голову.

А потом мы растерялись по миру. Мужья, разводы, дети, поездки. Она вечно летала под куполом где-то в Южной Америке, а я вечно торчала в офисе где-то в Лондоне.

И от нее остались только ощущения. Какая она легкая, если взять ее на руки, почти как ребенок. Звук ее смеха, она так хохотала! Запрокидывала голову и хохотала во весь голос, и сама немного этого стеснялась. Морщинки у глаз, когда мы виделись последний раз, много лет назад. Черно-белая фотография в рамке у моей кровати. Звук голоса. Родинка на худых, сильных плечах, белая-белая кожа, шрам через весь живот, какая она узкая, как мальчик, что можно взять за бедра и поднять столбиком. Ее поцелуи, требовательные, кусающиеся. Моя бесконечная и неосознанная нежность.

Христианская этика всегда говорила о соблазне в контексте греха. Начиная от пресловутого надкушенного яблока и заканчивая Фаустом и Раскольниковым, искушение предполагало сильную, мучительную тягу к запретному, тому, что против веры.

Но в нашем мире больше нет «грешников», есть только наш выбор. И соблазн более не несет оттенка греховности, скорее, грусть.

Иногда я смотрю на ее черно-белое фото — рассыпавшаяся челка, узкое черное трико, резкие скулы, и мечтаю, что когда-то наши дети вырастут и мужья уйдут, карьеры закончатся и обязательства отступят. И я заберу ее к себе, в мой вымечтанный тихий дом в Провансе, буду готовить нам с утра кофе и целовать ее морщинки у глаз.

Мы будем сидеть рядом, в плетеных креслах с подушками, и глядеть на закат, и я буду держать ее за руку и смогу позволить, чтобы из глаз струилась любовь. И что она захочет быть там. И что мой соблазн этой, другой жизни, который мы хранили от себя и от всех, каким-то странным и чудным образом окажется общим.