Есть слова, похожие на редких птиц, гнездящихся исключительно в малонаселенных местах, знают о них немногие, а между тем они прекрасны и способны изменить мир. Такова «хорография», которую с ловкостью опытного факира извлек из шляпы Вадим Ветерков, попутно даря каждому читателю The World возможность своего открытия. Например такого: почти невозможно совершить открытие, когда руководствуешься картой, потому что стараешься найти то, что на ней отмечено, и кучу открытий совершаешь, когда руководствуешься описанием, потому что подспудно стремишься увидеть все, что не описал автор. Такова человеческая природа – верить схемам и оспаривать слова.

Общеизвестно, что хорография (не путать с хореографией) – научное знание, использующее описательные методы в анализе своеобразных черт местностей. На самом деле, это известно только историкам да любителям античности, достаточно ленивым для того, чтобы изучать эту самую античность по «Википедии». Но сейчас не о лени, а совсем наоборот – о беспокойстве духа.

Клавдий Птолемей, автор «Альмагеста», величайшего докоперникова труда по небесной механике, противопоставлял хорографию и географию (в нашем понимании она ближе к картографии), родственную дисциплину, как искусство и ремесло. Таким образом, главным результатом античной географии была карта, а хорографии – рассказ.

Нам сейчас довольно трудно представить себе мир, в котором люди не чувствуют особой нужды в картах, но именно таким миром была Античность. Римляне, а следом за ними и византийцы картам особенно не доверяли, предпочитая им направления. Проявлялось это во всем, начиная с военной науки и заканчивая планировкой городов. Византийская империя довольно легко отдавала свои территории, которые потом отбирала обратно. Государство, просуществовавшее тысячу лет, не видело в том трагедии, потому что общественность не видела потерь страны на карте, хотя утрата того или иного города могла заботить императора как потеря части граждан. Ведь нет граждан – нет и налогов. Парадоксально, но строители величайших империй в европейской истории обладали по нашим меркам недостаточно имперским сознанием, склоняясь в вопросах величия государства к бухгалтерии и поэзии. И, конечно, контролю. Как отмечал урбанист Ричард Сеннет, у римского городского пространства был хребет, житель должен был двигаться, например, по римскому форуму вперед и назад (если ему разрешали), а не отвлекаться на всякую ерунду и метаться из стороны в сторону. Ведь такие метания отвлекают, а мало ли какие мысли взбредут людям в голову, если в этой голове будет царить беспорядок. Триумфа эта модель достигла при императоре Адриане, когда с римских форумов ушло почти все торговое разнообразие (движение здорового человека по магазину иначе как хаотичным не назовешь), уступив место юристам и чиновникам, а само линейное устройство мира перекочевало в римское жилище. Но пускай такой подход и покажется деспотичным, до деспотизма карт ему далеко.

В случае карт мы инстинктивно чувствуем подвох. Карта сама по себе унижает престиж пространства, которое описывает: вот его начало, вот его конец. Пытаясь быть объективным, картограф оставляет только такие сведенья, которые все воспринимают одинаково. Поэтому большинство точных карт настолько скучны – сведенья остаются только самые унылые и полезные. И это если мы еще доверяем картографу и надеемся на то, что карта составлена точно. Самое же неприятное в карте – ее завершенность. Если у вас есть карта, то вы все знаете о месте, в котором находитесь.

Но географические описания мира торжествуют. Ведь они так удобны. Геродот, общий отец географии и хорографии, когда бил палкой по черепам персов в пустыне, не ведал, какую науку он выпускает в мир. Унылое, давящее географическое описание мира дает человеку власть. А так как карта – вещь простая, эта власть может оказаться в руках у любого идиота. Немецкий интеллектуал Бруно Бауер в XIX веке, если верить авторитетным людям, задавался вопросом, почему Колумб открыл индейцев, а не индейцы – Колумба? И сам же давал ответ на этот вопрос: Колумб имел представление о мире, где есть место индейцам, а у индейцев такого представления не было. Поэтому Колумб видел людей, которых можно поработить, а индейцы видели богов. Кто видел более приятные вещи – это вопрос дискуссионный, но где теперь те индейцы? А у Колумба есть свой праздник в США. Подход географов соблазняет людей властью, но порабощает рутиной иллюзорного всезнания.

У хорографии перед географией тут есть значительное преимущество: у нее нет ответов на все вопросы. В мире, где царит карта, нет места открытию. Практикующий же хорографию путешественник каждый раз открывает свой маршрут заново, иначе описывает путь, которым ходил и он сам, и многие до него.

Так, один из величайших хорографов в мировой истории, Помопоний Мела, автор труда «De chorograpia», говоря строго, в своей глубокой, хоть и совсем небольшой книге, не сказал современникам почти ничего нового. Ритор и поэт, но вовсе не географ или великий путешественник, Мела в liber primus лукаво начинал так: «Я приступаю к землеописанию – это дело, совсем не располагающее к красноречию и утомительное, ведь состоит оно почти исключительно из названий племен и местностей и довольно запутанного порядка их перечисления, проследить который представляется скорее скучным, нежели приятным занятием». Но какой потрясающий рассказ следует за этими словами! В нем есть и величайшая из всех рек после Нила – Борисфен, то есть современный Днепр, полный рыбой и окруженный тучными пастбищами. Есть и волосатые амазонки, настолько дикие, что даже заковав в кандалы, их не получается приручить. Есть и пещеры в сирийских горах, заросшие непроходимыми лесами. Есть сделанный из мрамора лабиринт царя Псамметиха с тысячей домов. И многое другое. Описания Мелы должны были будоражить умы жителей Римской Империи в неменьшей степени, чем сегодняшние путеводители, последние отголоски некогда великого искусства.

Но принцип, заложенный в основе хорографии гораздо универсальней, он не ограничивается описанием местности. Как часто, делая то или иное дело, чувствуешь себя парализованным ограничениями, которые дела по существу не касаются: другими делами, общественным мнением, временем, мыслями об упущенных возможностях. Что все эти ограничения как не «карта»? Изобилие получаемого нами опыта, которым мы так привыкли гордиться, сковывает нас неточными описаниями окружающего нас пространства, и мы плутаем, плутаем, плутаем.

Так редко мы прокладываем свой маршрут по точкам и движемся от одной к другой, не обращая внимания на все «картографические» раздражители. Движемся неторопливо, выставив за порог злейших врагов – Время и его брата, Страх Смерти, с интересом оглядываясь вокруг, иногда останавливаясь, чтобы сесть и подумать над увиденным. Но нет ничего плохого в том, чтобы превратить работу, отношения, саму жизнь в хорографическое описание удивительных вещей, с которыми мы сталкиваемся. И в этом случае всегда будешь чувствовать себя первооткрывателем.