Во все времена достаточно просто было говорить о правде, но в такой же мере сложно произносить ее. Этот горький опыт насчитывает тысячелетнюю историю. И все же человеку свойственно упрямо мечтать о двух недоступных ему состояниях: бессмертии и познании абсолютной правды. Абсолютная правда — истина, до которой не дотянуться в силу прерывности человеческого существования, и потому она остается неисполнимой мечтой. Но есть суррогат истины — та правда, которая у каждого своя.

Сегодня особенно ощутимо, что мы живем в век симуляций. В современном обществе зачастую копия занимает место оригинала. Бодрийяровские симулякры — это символизм культуры и медиа, которые воздвигают новую реальность. Что делать, например, журналисту, для которого правда растворилась в потоках информационных фейков? Или читателю, который блуждает, как по лабиринту, в этих волнах? Что делать, когда высшая власть выступает дорогим покойником, когда о ней либо хорошо, либо никак? Когда весь мир запутался в сетях бесконечной постправды, и почти невозможно определить, что мы потребляем. Как разобраться в вихре сменяющих друг друга правд в учебниках истории? Позавчера — братья, вчера — разругавшиеся родственники, сегодня — непримиримые враги, а завтра? Наверное, так было всегда. Пресветлые боги становились деревянными идолами, чтобы потом, по прошествии времени, вновь совершить рокировку. Храмы превращаются в бассейны, а потом бассейны — в храмы.

Что же такое, в конце концов, человеческие суррогатные истины? Возможно, это неопровержимые человеческие заблуждения? И понятны горькие строки поэта, после которых хочется поставить вопросительный, а не восклицательный знак:

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не умеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!

Правда порой обжигает неподготовленную душу. Наверное, многим знакома игрушка детства — калейдоскоп. Такие дивные узоры, никогда не повторяющиеся, завораживающие, сияющие. Хотелось понять, какой волшебник сидит внутри и создает все это. А разобрав, с горечью увидела несколько зеркал и бутылочные жалкие стеклышки. Пусть бы лучше не знать, что из них вспыхивают узорами те волшебные картины! И если человек так захвачен «судьбой раскрытия потаенности», если не избавиться ему от снедающей ум и душу тоски по Единому и стремлению к Абсолюту, пусть тогда «сон золотой» искусства спасает его от того, чтобы не умереть от Истины. Потому что искусство, как любил говорить Набоков, всегда идет по краю иррационального. Это божественная игра, и, участвуя в ней, мы сами становимся творцами. Не понарошку, а по‑настоящему. И тогда никто не сможет указать, с какого древа можно срывать яблоки, а с какого — нет. Останется только понять или почувствовать, где кончается игра и начинается жизнь. Или, может быть, это одно и то же? Не знаю.